Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Modalities:

Formats:

Size:

Libraries:

Dataset card Viewer Files Files and versions Community

Dataset Viewer

Auto-converted to Parquet

Full Screen Viewer

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Никон, подавленный отношением царя к нему, и раньше искал мира, посылая к царю письма и прося его перемениться к нему \"Господа ради\";\r\nтеперь же он решил тайком приехать в Москву и приехал ночью (на Рождество 1662 г.\r\n), чтобы примириться с государем и предотвратить собор, но той же ночью уехал обратно, извещенный, вероятно, своими московскими друзьями, что его попытка будет напрасной.\r\nВидя, что примирение невозможно, Никон снова переменил поведение. Летом 1663 г.\r\nон произнес на упомянутого Боборыкина (Дело с которым у него продолжалось) такую двумысленную анафему,\r\nчто Боборыкин мог ее применить к самому царю с царским семейством, что он и сделал, не преминув донести в Москву.\r\nЦарь чрезвычайно огорчился этим событием и тем, что на следствии по этому делу Никон вел себя очень заносчиво и наговорил много непристойных речей на царя.\r\nОб этом, впрочем, постарались сами следователи, выводя патриарха из себя своими вопросами и своим недоверием к нему.\r\nЕсли царь Алексей Михайлович сохранил еще какое-нибудь расположение к Никону, то после этого случая оно должно было исчезнуть вовсе.\r\nВосточные патриархи, приглашение которым было послано в декабре 1662 г., прислали свои ответы только в мае\r\n1664 г. Сами они не поехали в Москву, но очень обстоятельно ответили царю нате вопросы, какие царь послал им о деле Никона одновременно со своим приглашением.\r\nОни осудили поведение Никона и признали, что патриарха может судить и поместный (русский) собор, почему присутствие их в Москве представлялось им излишним.\r\nНо царь Алексей Михайлович непременно желал, чтобы в Москву приехали сами патриархи, и отправил им вторичное приглашение.\r\nОчень понятно это желание царя разобрать дело Никона с помощью высших авторитетов церкви;\r\nон хотел, чтобы в будущем уже не оставалось места сомнениям и не было возможности для Никона протестовать против собора.\r\nНо Никон не желал собора, понимая, что собор обратится против него, он показывал вид, что собор для него не страшен,\r\nно в то же время сделал открыто и гласно первый шаг к примирению, чтобы этим уничтожить надобность собора;\r\nон решился с помощью, и может быть по мысли, некоторых своих друзей (боярина Н.\r\nИ. Зюзина) приехать в Москву патриархом, так, как когда-то уехал из нее. Ночью на 1 декабря 1664 г.\r\nон неожиданно явился на утреню в Успенский собор, принял участие в богослужении как патриарх и послал известить государя о своем приходе, говоря:\r\n\"Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем незванный\".\r\nОднако государь, посоветовавшись с духовенством и боярами; собранными тотчас же во дворец, не пошел к Никону и приказал ему уехать из Москвы.\r\nЕще до рассвета уехал Никон, отрясая прах от ног своих, понимая окончательно свое падение.\r\nДело о приезде его было расследовано, и Зюзин поплатился ссылкой. Никону приходилось ожидать патриаршего суда над собой. В\r\n1665 г.\r\nон тайком отправил патриархам послание, оправдывая в нем свое поведение, чтобы патриархи могли правильнее судить о его деле;\r\nно это послание было перехвачено и на суде служило веской уликой против Никона, потому что было резко написано.\r\nТолько осенью 1666 г.\r\nприехали в Москву патриархи Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий (Константинопольский и Иерусалимский сами не приехали,\r\nно прислали свое согласие на приезд двух первых и на суд над Никоном).\r\nВ ноябре 1666 г. начался собор, на который был вызван и Никон.\r\nОн держал себя как обиженный, но признал собор правильным; оправдывался он гордо и заносчиво, но повиновался собору. Обвинял его сам царь, со слезами перечисляя \"обиды\" Никона.\r\nВ декабре постановили приговор Никону, сняли с него патриаршество и священство и отправили в ссылку в Ферапонтов Белозерский монастырь. Так окончилось \"дело патриарха Никона\".\r\nНеспокойно выслушал Никон свой приговор; он стал жестоко бранить греческое духовенство, называя греков \"бродягами\".\r\n\"Ходите всюду за милостынею\", -- говорил он им и с иронией советовал поделить между собой золото и жемчуги с его патриаршего клобука и панагии.\r\nИрония Никона многим была тогда близка и понятна.\r\nГреки действительно \"всюду ходили за милостынею\";\r\nпотрудшись над осуждением Никона в угоду могущественнейшему монарху и радуясь совершению правосудия,\r\nне забывали они при этом высказывать надежду, что теперь не оскудеет к ним милость царская.\r\nВ видах этой милости они и до собора и на соборе 1666 г.\r\nстарались возвеличить царскую власть и утвердить ее авторитет даже в делах церкви, ставя в вину Никону его стремление к самостоятельности в сфере церковной.\r\nНикон, заносчивый, непоследовательный и много погрешивший, -- симпатичнее для нас в своем падении, чем греки с своими заботами о царской милости.\r\nСобор единогласно осудил Никона, но когда стали формулировать приговор над ним, то произошло на соборе крупное разногласие по вопросу об отношениях властей, светской и духовной.\r\nВ приговоре, редактированном греками, слишком явно и резко проводились тенденции в пользу первой:\r\nгреки ставили светскую власть авторитетом в делах церкви и веры,\r\nи против этого восстали некоторые русские иерархи (как раз бывшие враги Никона), за что они и подверглись церковному наказанию.\r\nТаким образом, вопрос об отношении властей принципиально был поднят на соборе 1666--1667 гг. и был решен собором не в пользу церковной власти.\r\nЭтот вопрос необходимо должен был возбудиться на этом соборе: он был весьма существенным в деле Никона и проглядывал гораздо раньше собора 1666 г.\r\nНикон боролся и пал не только из-за личной ссоры, но из-за принципа, который проводил.\r\nВо всех речах и посланиях Никона прямо высказывается этот принцип, и его чувствовал сам царь Алексей Михайлович, когда (в 1662 г. в вопросах Стрешнева Лигариду и в 1664 г.\r\nв вопросах патриархам) ставил вопросы о пространстве власти царской и архипастырской.\r\nНикон крепко отстаивал то положение, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти,\r\nа церковная власть должна иметь влияние в политических делах.\r\nЭто воззрение рождалось в Никоне из высокого представления о церкви как о руководительнице высших интересов общества;\r\nпредставители церкви, по мысли Никона, тем самым должны стоять выше прочих властей.\r\nНо такие взгляды ставили Никона в полный разлад с действительностью:\r\nв его время, как он думал, государство возобладало над церковью, и необходимо было возвратить церкви ее должное положение, к этому и шла его деятельность (см.\r\n: Иконников \"Опыт исследования о культурном значении Византии в Русской Истории\", Киев, 1869г.).\r\nПо этому самому распря Никона с царем не была только личной ссорой друзей, но вышла за ее пределы; в этой распре царь и патриарх являлись представителями двух противоположных начал.\r\nНикон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам,\r\nи осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя.\r\nВ нашей истории церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства,\r\nи представители ее и сам митрополит Филипп Колычев (которого так чтил Никон) пользовались только нравственной силой.\r\nА теперь, в 1666--1667 гг., собор православных иерархов сознательно поставил государство выше церкви.\r\nКультурный перелом при Алексее Михайловиче\r\nВ царствование Алексея Михайловича важно отметить еще несколько фактов, которые отчасти характеризуют нам настроения общества того времени.\r\nПри Алексее Михайловиче несомненно существовало сильное общественное движение: с ним, в некоторых его проявлениях, мы уже познакомились;\r\nмы видели, например, какие протесты вызвали экономические и церковные меры того времени.\r\nНо меры не касались одной стороны этого движения --движения культурного.\r\nЗамечая это последнее, один исследователь говорит о времени Алексея Михайловича,\r\nчто тогда боролись два общественных направления и борьба велась \"во имя самых задушевных интересов и стремлений и потому отличалась полным трагизмом\".\r\nКультурные новшества спорили тогда с неприкосновенностью старых идеалов; они касались всех сторон жизни и кое-где побеждали.\r\nНо исследователь, который захотел бы нам представить полную картину борьбы старого с новым,\r\nоказался бы в затруднительном положении, так как борьба эта оставила мало литературных следов.\r\nНам приходится только отрывочно познакомиться с разными течениями общественной жизни и наметить только главных ее представителей.\r\nДо XV в. Русь в церковном отношении была подчинена Константинопольскому патриарху, а на греческого императора (цезаря, царя) смотрела как на верховного государя православного.\r\nФлорентийская уния 1439 г. греков с католичеством заронила в русских сомнение в чистоте греческого исповедания.\r\nПадение Константинополя (в 1453 г.) русские рассматривали как Божье наказание грекам за потерю православия. В XV в.\r\nисчез таким образом православный греческий царь, померкло греческое православие от унии и господства неверных турок.\r\nА в это время Московское княжество объединило Русь, государь московский достиг большого могущества, митрополит московский был пастырем свободной и сильной страны.\r\nДля русских патриотов было ясно, что Москва должна наследовать Константинополю, должна иметь и царя (цезаря), и патриарха.\r\nВысказанная на рубеже XV и XVI вв. мысль овладела умами и была осуществлена правительством: в 1547 г. Иван IV стал царем, а в 1589 г.\r\nмосковский митрополит -- патриархом. Но, вызвав прогрессивное движение, та же мысль в дальнейшем своем развитии повела к консервативным взглядам.\r\nЕсли могущественная Греция пала благодаря ереси, то падет и Москва, когда потеряет чистоту веры.\r\nСтало быть, необходимо беречь эту чистоту и не допускать перемен, могущих ее нарушить. Отсюда, естественно, возникло старание сохранить благочестивую старину.\r\nНеобразованный ум тогдашних мыслителей не умел отличить догмата от внешнего обряда, и обряд,\r\nдаже мелкий, стали ревниво оберегать, как залог вечного правоверия и национального благоденствия.\r\nС обрядом смешивали обычай, берегли обычаи светские как обряды церковные.\r\nЭто охранительное направление мысли владело многими передовыми людьми и глубоко проникало в массу.\r\nТакое направление мысли многие и считают характерной чертой московского общества, даже единственным содержанием его умственной жизни до Петра.\r\nСтремление к самобытности и довольство косностью развивалось на Руси как-то параллельно с некоторым стремлением к подражанию чужому.\r\nВлияние западноевропейской образованности возникло на Руси из практических потребностей страны, которых не могли удовлетворить своими средствами.\r\nНужда заставляла правительство звать иноземцев. Но, призывая их и даже лаская, правительство в то же время ревниво оберегало от них чистоту национальных верований и жизни.\r\nОднако знакомство с иностранцами все же было источником \"новшеств\".\r\nПревосходство их культуры неотразимо влияло на наших предков, и образовательное движение проявилось на Руси еще в XVI в., хотя и на отдельных личностях (Вассиан Патрикеев и др.\r\n). Сам Грозный не мог не чувствовать нужды в образовании; за образование крепко стоит и политический его противник князь Курбский.\r\nБорис Годунов представляется нам уже прямым другом европейской культуры. Лжедмитрий и смута гораздо ближе, чем прежде, познакомили Русь \"с латынниками и лютерами\", и в XVII в.\r\nв Москве появилось и осело очень много военных, торговых и промышленных иностранцев, пользовавшихся большими торговыми привилегиями и громадным экономическим влиянием в стране.\r\nС ними москвичи ближе познакомились, и иностранное влияние, таким образом, усилилось.\r\nХотя в нашей литературе и существует мнение, будто бы насилия иностранцев во время смуты окончательно отвратили русских от духовного общения с ними (см.\r\n: Коялович. \"История русского народного самосознания\", СПб.\r\n, 1884 г.\r\n), однако никогда прежде московские люди не сближались так с западными европейцами,\r\nне перенимали у них так часто различных мелочей быта, не переводили столько иностранных книг, как в XVII в.\r\nОбщеизвестные факты того времени ясно говорят нам не только о практической помощи со стороны иноземцев московскому правительству,\r\nно и об умственном культурном влиянии западного люда, осевшего в Москве, на московскую среду.\r\nЭто влияние, уже заметное при царе Алексее в середине XVII в., конечно, образовалось исподволь, не сразу и существовало ранее царя Алексея, при ею отце.\r\nТипичным носителем чуждых влияний в их раннюю пору был князь Ив.\r\nАндр. Хворостинин (умер в 1625 г.) -- \"еретик\", подпавший влиянию сначала католичества, потом какой-то крайней секты, а затем раскаявшийся и даже постригшийся в монахи.\r\nНо это была первая ласточка культурной весны.\r\nВ половине же XVII в. рядом с культурными западноевропейцами появляются в Москве киевские схоластики и оседают византийские ученые монахи.\r\nС той поры три чуждых московскому складу влияния действует на москвичей: влияние русских киевлян, более чужих греков и совсем чужих немцев.\r\nИх близкое присутствие сказывалось все более и более и при Алексее Михайловиче стало вопросом дня.\r\nВсе они несомненно влияли на русских, заставляли их присматриваться к себе все пристальнее и пристальнее и делили русское общество на два лагеря: людей старозаветных и новых.\r\nОдни отворачивались от новых веяний, как от \"прелести бесовской\",\r\nдругие же всей душой шли навстречу образованию и культуре, мечтали \"прелесть бесовскую\" ввести в жизнь, думали о реформе.\r\nНо оба лагеря не представляли в себе цельные направления, а дробились на много групп, и поставить эти группы хотя в какой-нибудь порядок очень трудно.\r\nЛегко определить каждую отдельную личность XVII в., старый это или новый человек, но трудно соединить их pia desideria в цельную программу.\r\nКаждый думал совсем по-своему, и нельзя заметить в хаосе мнений, какой тогда был, сколько-нибудь определенных общественных течений.\r\nМы знаем, что время Алексея Михайловича богато было и гражданскими, и церковными реформами.\r\nВ этих реформах многие видели новшества и ополчались против них; конечно, эти многие были старозаветными людьми.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- За мной? А мои странствия как раз кончились и как раз сегодня: ты опоздал, мой милый. Сегодня - финал последнего акта, и занавес опускается. Этот последний акт долго длился.\r\nНачался он очень давно - тогда, когда я побежал в последний раз за границу. Я тогда бросил все, и знай, мой милый, что я тогда разженился с твоей мамой и ей сам заявил про это.\r\nЭто ты должен знать. Я объяснил ей тогда, что уезжаю навек, что она меня больше никогда не увидит. Всего хуже, что я забыл даже оставить ей тогда денег.\r\nОб тебе тоже не подумал ни минуты. Я уехал с тем, чтоб остаться в Европе, мой милый, и не возвращаться домой никогда. Я эмигрировал.\r\n- К Герцену? Участвовать в заграничной пропаганде? Вы, наверно, всю жизнь участвовали в каком-нибудь заговоре? - вскричал я, не сдерживаясь.\r\n- Нет, мой друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски.\r\nЭто была тоска русского дворянина - право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.\n - Крепостное право... освобождение народа? - пробормотал было я, задыхаясь.\r\n- Крепостничество? Ты думаешь, я стосковался по крепостничеству? Не мог вынести освобождения народа? О нет, мой друг, да мы-то и были освободителями.\r\nЯ эмигрировал без всякой злобы. Я только что был мировым посредником и бился из всех сил; бился бескорыстно и уехал даже и не потому, что мало получил за мой либерализм.\r\nМы и все тогда ничего не получили, то есть опять-таки такие, как я.\r\nЯ уехал скорее в гордости, чем в раскаянии, и, поверь тому, весьма далекий от мысли, что настало мне время кончить жизнь скромным сапожником.\r\nJe suis gentilhomme avant tout et je mourrai gentilhomme! Но мне все-таки было грустно.\r\nНас таких в России, может быть, около тысячи человек; действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее.\r\nМы - носители идеи, мой милый!.. Друг мой, я говорю в какой-то странной надежде, что ты поймешь всю эту белиберду.\r\nЯ призвал тебя по капризу сердца: мне уже давно мечталось, как я что-нибудь скажу тебе... тебе, именно тебе! А впрочем... впрочем...\r\n- Нет, говорите, - вскричал я, - я вижу на вашем лице опять искренность...\r\nЧто же, Европа воскресила ли вас тогда? Да и что такое ваша \"дворянская тоска\"? Простите, голубчик, я еще не понимаю.\r\n- Воскресила ли меня Европа? Но я сам тогда ехал ее хоронить!\n - Хоронить? - повторил я в удивлении. Он улыбнулся.\r\n- Друг Аркадий, теперь душа моя умилилась, и я возмутился духом. Я никогда не забуду моих тогдашних первых мгновений в Европе.\r\nЯ и прежде живал в Европе, но тогда было время особенное, и никогда я не въезжал туда с такою безотрадною грустью и... с такою любовью, как в то время.\r\nЯ расскажу тебе одно из первых тогдашних впечатлений моих, один мой тогдашний сон, действительный сон. Это случилось еще в Германии.\r\nЯ только что выехал из Дрездена и в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь.\r\nМеня тотчас высадили; был третий час пополудни, день ясный. Это был маленький немецкий городок. Мне указали гостиницу.\r\nНадо было выждать: следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда особенно не спешил.\r\nЯ скитался, друг мой, я скитался. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся в зелени и обставлена клумбами цветов, как всегда у них.\r\nМне дали тесную комнатку, и так как я всю ночь был в дороге, то и заснул после обеда, в четыре часа пополудни.\r\nМне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал таких.\r\nВ Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу - \"Асис и Галатея\"; я же называл ее всегда \"Золотым веком\", сам не знаю почему.\r\nЯ уж и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль.\r\nЯ, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и в картине, - уголок Греческого архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи лет назад;\r\nголубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце - словами не передашь.\r\nТут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью.\r\nЗдесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми...\r\nО, тут жили прекрасные люди!\r\nОни вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость.\r\nСолнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей...\r\nЧудный сон, высокое заблуждение человечества!\r\nЗолотой век - мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы,\r\nдля которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!\r\nИ все это ощущение я как будто прожил в этом сне;\r\nскалы, и море, и косые лучи заходящего солнца - все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами.\r\nПомню, что я был рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь.\r\nБыл уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук косых лучей и обливал меня светом.\r\nИ вот, друг мой, и вот - это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем,\r\nобратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества!\r\nТогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола.\r\nЯ не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского старого мира - рано ли, поздно ли;\r\nно я, как русский европеец, не мог допустить того.\r\nДа, они только что сожгли тогда Тюильри...\r\nО, не беспокойся, я знаю, что это было \"логично\", и слишком понимаю неотразимость текущей идеи, но,\r\nкак носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей.\r\nИ кто бы мог понять тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю - я про русскую мысль говорю.\r\nТам была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю;\r\nстало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время!\r\nТогда во всей Европе не было ни одного европейца!\r\nТолько я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка;\r\nи только я один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что Тюильри - хоть и преступление, но все же логика.\r\nИ это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю.\r\nЯ скитался, мой друг, я скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться.\r\nНо все же мне было грустно. Я, мальчик мой, не могу не уважать моего дворянства. Ты, кажется, смеешься?\r\n- Нет, не смеюсь, - проговорил я проникнутым голосом, - вовсе не смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и будьте уверены, что я начинаю вас понимать.\r\nНо более всего я рад тому, что вы так себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!\r\n- Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания, милый, - улыбнулся он опять на мое наивное восклицание и, встав с кресла, начал, не примечая того, ходить взад и вперед по комнате.\r\nЯ тоже привстал. Он продолжал говорить своим странным языком, но с глубочайшим проникновением мыслью.\r\nIII.\r\n- Да, мальчик, повторю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства.\r\nУ нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, - тип всемирного боления за всех.\r\nЭто - тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему.\r\nОн хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек - может, более, может, менее, - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.\r\nСкажут - мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу. По-моему, не мало.\r\nЯ слушал с напряжением. Выступало убеждение, направление всей жизни.\r\nЭти \"тысяча человек\" так рельефно выдавали его! Я чувствовал, что экспансивность его со мной шла из какого-то внешнего потрясения.\r\nОн говорил мне все эти горячие речи, любя меня; но причина, почему он стал вдруг говорить и почему так пожелал именно со мной говорить, мне все еще оставалась неизвестною.\r\n- Я эмигрировал, - продолжал он, - и мне ничего было не жаль назади.\r\nВсе, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав, я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею.\r\nНо, служа так, я служил ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским, подобно тому как француз был тогда всего только французом, а немец - немцем.\r\nВ Европе этого пока еще не поймут. Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она еще почти ничего не знает.\r\nИ, кажется, еще пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны. Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен.\r\nЗаметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом;\r\nравно - англичанин и немец.\r\nОдин лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог,\r\nполучил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец.\r\nЭто и есть самое существенное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде.\r\nЯ во Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым наиболее русский.\r\nТем самым я - настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю ее главную мысль.\r\nЯ - пионер этой мысли. Я тогда эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей служить.\r\nПусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием.\r\nЯ повез туда мою русскую тоску. О, не одна только тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не Тюильри, а все, что должно последовать.\r\nИм еще долго суждено драться, потому что они - еще слишком немцы и слишком французы и не кончили свое дело еще в этих ролях.\r\nА до тех пор мне жаль разрушения. Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог.\r\nЕвропа так же была отечеством нашим, как и Россия.\r\nО, более!\r\nНельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их - мне милей, чем Россия.\r\nО, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!\r\nУ них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями.\r\n.. Там консерватор всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок.\r\nОдна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы!\r\nА им? О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия.\r\nПризнаюсь, я слушал в большом смущении; даже тон его речи пугал меня, хотя я не мог не поразиться мыслями. Я болезненно боялся лжи. Вдруг я заметил ему строгим голосом:\r\n- Вы сказали сейчас: \"царствие божие\". Я слышал, вы проповедовали там бога, носили вериги?\r\n- О веригах моих оставь, - улыбнулся он, - это совсем другое. Я тогда еще ничего не проповедовал, но о боге их тосковал, это - правда. Они объявили тогда атеизм...\r\nодна кучка из них, но это ведь все равно; это лишь первые скакуны, но это был первый исполнительный шаг - вот что важно.\r\nТут опять их логика; но ведь в логике и всегда тоска. Я был другой культуры, и сердце мое не допускало того.\r\nЭта неблагодарность, с которою они расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы. Сапожность процесса пугала меня.\r\nВпрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен был знать; но все же я был другого типа человек;\r\nя был свободен в выборе, а они нет - и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и, может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.\r\n- Вы так сильно веровали в бога? - спросил я недоверчиво.\r\n- Друг мой, это - вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее.\r\nЯ не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без бога и возможно ли это когда-нибудь.\r\nСердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен... Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину...\r\n- Какую?\r\nПравда, он уже прежде объявил, что он счастлив; конечно, в словах его было много восторженности; так я и принимаю многое из того, что он тогда высказал.\r\nВсего, без сомнения, не решусь, уважая этого человека, передать теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили;\r\nно несколько штрихов странной картины, которую я успел-таки от него выманить, я здесь приведу.\r\nГлавное, меня всегда и все время прежде мучили эти \"вериги\", и я желал их разъяснить - потому и настаивал.\r\nНесколько фантастических и чрезвычайно странных идей, им тогда высказанных, остались в моем сердце навеки.\r\n- Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что бой уже кончился и борьба улеглась.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Кто начинает только завтракать, кто пьет чай; а этот, ожидая, когда удастся, за толпой, подойти к столу и взять чего-нибудь посущественнее, сосет пока попавшийся под руку апельсин;\r\nа кто-нибудь обогнал всех и эгоистически курит сигару.\r\nДве собаки, привлеченные запахом жаркого, смотрят сверху в люк и жадно вырывают из рук поданную кость.\r\nНичего, всё было бы сносно, если б не отравляющий запах китайского масла! Мне просто дурно; я ушел наверх.\r\nОдин только О. А. Гошкевич не участвовал в завтраке, который, по простоте своей, был достоин троянской эпохи. Он занят другим: томится морской болезнью.\r\nОн лежит наверху, закутавшись в шинель, и чуть пошевелится, собаки, не видавшие никогда шинели, с яростью лают.\r\nНо вот наконец выбрались из архипелага островков и камней, прошли и Гуцлав. Тут, в открытом океане, стало сильно покачивать; вода не раз плескала на палубу.\r\nПошел мелкий дождь. Шкипер надел свою дождевую куртку, и - вдруг около него разлился запах противного масла. Ах, если б я прежде знал, что это от куртки!.\r\n. Вода всё желтее и желтее. Вскоре вошли за бар, то есть за черту океана, и вошли в реку. Я \"выскочил\" из каюты посмотреть берега. \"Да где ж они?\" - \"Да берегов нет\".\r\n- \"Ведь это река?\" - \"Река\". - \"Янсекиян?\" - \"Да, \"Сын океана\" по-китайски\". - \"А берега?..\" - \"Вон, вон\", - говорит шкипер. Смотрю - ничего нет.\r\nНаконец показалась полоса с левой стороны, а с правой вода - и только: правого берега не видать вовсе. Левый стал обозначаться яснее.\r\nОн так низмен, что едва возвышается над горизонтом воды и состоит из серой глины, весь защищен плотинами, из-за которых видны кровли,\r\nс загнутыми уголками, и редкие деревья да борозды полей, и то уж ближе к Шанхаю, а до тех пор кругозор ограничивается едва заметной темной каймой.\r\nВправо остался островок. Я спросил у шкипера название, но он пролаял мне глухие звуки, без согласных.\r\nПробовал я рассмотреть на карте, но там кроме чертежа островов были какие-то посторонние пятна, покрывающие оба берега.\r\nПотом ничего не стало видно: сумерки скрыли всё, и мы начали пробираться по \"Сыну океана\" ощупью. Два китайца беспрестанно бросали лот.\r\nОдин кричал: \"Three and half\"; потом \"Half and four\" - и так разнообразил крик всё время. Наши следили карту, поверяя по ней глубину.\r\nГлубина беспрестанно изменялась, от 8 до 31/2 сажен. Как только доходило до последней цифры, шкипер немного выходил из апатии и иногда сам брался за руль.\r\nНашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату невозможно, разве с помощью сильного парохода.\r\nФрегат сидит 23 фута; фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун, на которой лежит Шанхай, имеет самую большую глубину 24 фута, и притом он чрезвычайно узок.\r\nНедалеко оставалось до Woosung (Вусуна), местечка при впадении речки того же имени в Янсекиян.\r\nУ Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города.\r\nСтановилось всё темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. \"Зарево!\" - сказал кто-то.\r\nВ самом деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось всё больше и ярче.\r\nВскоре можно было различить пламя и вспышки - от выстрелов. В Шанхае - сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.\r\nНаконец, при свете зарева, как при огненном столпе израильтян, мы, часов в восемь вечера,\r\nзавидели силуэты судов, различили наш транспорт и стали саженях в пятидесяти от него на якорь.\r\nКитайцы, с помощью наших матросов, проворно убрали паруса и принялись за рис, а мы за своих уток и чай.\r\nНекоторые уехали на транспорт. Дремлется. Шкипер сошел вниз пить чай и рассказывал о своей шкуне, откуда она, где она была.\r\nМежду прочим, он сказал, что вместе с этой шкуной выстроена была и другая, точно такая же, ее \"sistership\", как он выразился, но что та погибла в океане, и с людьми.\r\nПотом рассказывал, как эта уцелевшая шкуна отразила нападение пиратов, потом еще что-то.\r\nЯ, пробуждаясь от дремоты, видел только - то вдалеке, то вблизи, как в тумане, - суконный ночной чепчик, худощавое лицо,\r\nоловянные глаза, масляную куртку, еще косу входившего китайца-слуги да чувствовал запах противного масла.\r\nНа лавке, однако ж, дремать неудобно; хозяин предложил разместиться по нишам и, между прочим, на его постели, которая тут же была, в нише, или, лучше сказать, на полке.\r\nИз другой комнаты, или, вернее, чулана, слышалось храпенье. Там, на таких же полках, уже успели разложиться по двое, да двое на лавках.\r\nЭто был маленький арсенал: вся противоположная двери стена убрана была ружьями, пиками и саблями.\r\nА утром хозяин снял с полки пару пистолетов, вынес их наверх и выстрелил на воздух из предосторожности.\r\n\"Зачем это оружие у вас?\" - спросил я, указывая на пики, сабли и ружья. \"Это еще старое, - сказал он, - я застал его тут. В здешних морях иначе плавать нельзя\".\r\nЯ как был в теплом пальто, так и влез на хозяйскую постель и лег в уголок, оставляя место кому-нибудь из товарищей, поехавших на транспорт.\r\nНе знаю, что бы вы сказали, глядя, где и как мы улеглись.\r\nВообразите себе большой сундук, у которого вынут один бок, - это наше ложе для двоих. Я тотчас же заснул, лишь только лег.\r\nНочью, слышу, кто-то сильно возится подле меня, по-видимому, укладывается спать. Это А. Е. Кроун, возвратившийся с транспорта.\r\nВсё замолчало, и мы заснули. Я проснулся потом от сильной духоты и запаху масла.\r\nАх, хоть бы минуту дохнуть свежим воздухом!\r\nЯ попробовал освободиться - нет возможности: мой сосед лежит, как гранитный камень, и не шелохнется, как я ни толкал его в бока: он совсем запер мне выход.\r\nЯ думал, как мне поступить, - и заснул. Просыпаюсь - утро, светло; мы движемся. Китаец ставит чашки на стол; матрос принес горячей воды.\r\nПасмурно и ветрено; моросит дождь; ветер сильный. Мы идем по реке Вусуну; она широка, местами с нашу Оку.\r\nЯсно видим оба берега, низменные, закрытые плотинами;\r\nза плотинами группируются домы, кое-где видны кумирни или вообще здания, имеющие особенное назначение; они выше и наряднее прочих.\r\nПоля все обработаны; хотя хлеб и овощи сняты, но узор правильных нив красив, как разрисованный паркет.\r\nЕсть деревья, но редко и зелени мало на них; мне казалось, что это ивы. Вдали ничего нет: ни горы, ни холма, ни бугра - плоская и, казалось, топкая долина.\r\nБлиже к Шанхаю река заметно оживлялась: беспрестанно встречались джонки, с своими, красно-бурого цвета, парусами, из каких-то древесных волокон и коры.\r\nКитайские джонки устройством похожи немного на японские, только у них нет разрезной кормы.\r\nУ некоторых китайских лодок нос и корма пустые, а посредине сделан навес и каюта; у других, напротив, навес сделан на носу.\r\nБольшие лодки выстроены из темно-желтого бамбукового корня, покрыты циновками и очень чисты, удобны и красивы, отделаны, как мебель или игрушки.\r\nБагры, которыми они управляются, и весла бамбуковые же. Между прочим, много идет на эти постройки камфарного дерева: оно не щепится.\r\nЕго много в Китае и в Японии, но особенно на Зондских островах.\r\nЛодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта с длинным парусом.\r\nБорты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг.\r\nНа этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы.\r\nОт Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.\r\nМили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна.\r\nЯ насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в каждом ряду.\r\nВ иных местах стояли на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда, с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.\r\nС полудня начался отлив; течение было нам противное, ветер тоже. Крепкий NW дул прямо в лоб. Шкипер начал лавировать. Мы все стояли наверху.\r\nПаруса беспрестанно переносили то на правый, то на левый галс. Надо было каждый раз нагибаться, чтоб парусом не сшибло с ног.\r\nШкуна возьмет вдруг направо и лезет почти на самый берег, того и гляди коснется его;\r\nно шкипер издаст гортанный звук, китайцы, а более наши люди, кидаются к снастям, отдают их,\r\nи освобожденные на минуту паруса хлещут, бьются о мачты, рвутся из рук, потом их усмиряют, кричат:\r\n\"Берегись!\r\n\", мы нагнемся, паруса переносят налево, и шкуна быстро поворачивает.\r\nМинут через десять начинается то же самое. Мокро, скользко; переходя торопливо со стороны на сторону, того и гляди слетишь в люк. Мы сделали уже около десяти поворотов.\r\nВон и Шанхай виден.\r\nСуда и джонки, прекрасные европейские здания, раззолоченная кумирня, протестантские церкви,\r\nсады - всё это толпится еще неясной кучей, без всякой перспективы, как будто церковь стоит на воде, а корабль на улице.\r\nНетерпение наше усилилось: хотелось переодеться, согреться, гулять.\r\nИдти бы прямо, а мы еще всё направо да налево.\r\nВдруг - о горе! не поворотили вовремя - и шкуну потащило течением назад, прямо на огромную, неуклюжую, пеструю джонку; едва-едва отделались и опять пошли лавировать.\r\nВетер неистово свищет; дождь сечет лицо.\r\nНаконец, слава Богу, вошли почти в город. Вот подходим к пристани, к доку, видим уже трубу нашей шкуны; китайские ялики снуют взад и вперед.\r\nВ куче судов видны клиппера, поодаль стоит, закрытый излучиной, маленький, двадцатишестипушечный английский фрегат \"Spartan\", еще далее французские и английские пароходы.\r\nНа зданиях развеваются флаги европейских наций, обозначая консульские дома.\r\nМы с любопытством смотрели на всё: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. \"Берег очень близко, не пора ли поворачивать?\" - с живостью кто-то сказал из наших.\r\nШкипер схватился за руль, крикнул - мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно - она всё стоит: мы были на мели.\r\n\"Отдай шкоты!\" - закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.\r\nШкипер сложил ногу на ногу, засунул руки в рукава и покойно сел на лавочку, поглядывая во все стороны.\r\nКитайцы проворно убирали паруса, наши матросы ловили разорвавшийся кливер, который хлестал по бушприту.\r\nНа нас, кажется, насмешливо смотрели все прочие суда и джонки.\r\nСовершенно то же самое, как сломавшаяся среди непроходимой грязи ось:\r\nкарета передками упирается в грязь, сломанное колесо лежит возле, кучка извозчиков равнодушно и тупо глядит то на колесо, то на вас.\r\nВы сидите, а мимо вас идут и скачут;\r\nиные усмехнутся, глядя, как вы уныло выглядываете из окна кареты, другие посмотрят с любопытством, а большая часть очень равнодушно - и все обгоняют.\r\nТочно то же и на мели. Надо было достать лодку.\r\nОни вдали ходили взад и вперед, перевозя через реку, но на нас мало обращали внимания. Выручил В. А.\r\nКорсаков: он из дока заметил нас и тотчас же приехал. Нас двое отправились с ним, прочие остались с вещами, в ожидании, пока мы пришлем за ними лодку.\r\nПод проливным дождем, при резком, холодном ветре, в маленькой крытой китайской лодке, выточенной чисто,\r\nкак игрушка, с украшениями из бамбука, устланной белыми циновками, ехали мы по реке Вусуну.\r\nКитаец правил стоя, одним веслом; он с трудом выгребал против ветра и течения.\r\nКорсаков показывал мне иностранные суда:\r\nфранцузские и английские пароходы, потом купленный китайцами европейский бриг, которым командовал английский шкипер,\r\nто есть действовал только парусами, а в сражениях с инсургентами не участвовал.\r\nПотом ехали мы мимо военных джонок, назначенных против инсургентов же. С них поднялась пальба: китайский адмирал делал ученье.\r\nТут я услыхал, что во вчерашнем сражении две джонки взорваны на воздух. Китайцы действуют, между прочим, так называемыми вонючими горшками (stinkpots).\r\nОни с марсов бросают эти горшки, наполненные какими-то особенными горючими составами, на палубу неприятельских судов.\r\nВырывающиеся из горшков газы так удушливы, что люди ни минуты не могут выдержать и бросаются за борт.\r\nКитайские пираты с этими же горшками нападают на купеческие, даже на военные, суда.\r\nЧрез полчаса мы сидели в чистой комнате отели, у камина, за столом, уставленным, по английскому обычаю, множеством блюд.\r\nСпутники, уехавшие прежде нас в Шанхай, не очень, однако ж, обрадовались нам.\r\n\"Вас много наехало!\" - вместо всякого приветствия встретили они нас. \"Да мы еще не все: чрез час придут человек шесть!\" - в свою очередь, не без удовольствия, отвечали мы.\r\n- А что?\" - \"Куда ж вы поместитесь? комнат нет, все разобраны: мы живем по двое и даже по трое\". - \"Ничего, - отвечали мы, - поживем и вчетвером\". Так и случилось.\r\nХозяин, с наружным отчаянием, но с внутренним удовольствием, твердил: \"Дом мой приступом взяли!\" - и начал бегать, суетиться.\r\nОткуда явились кушетки, диваны, подушки? Нумера гостиницы, и без того похожие на бивуаки, стали походить на контору дилижансов.\r\nГостиница наша, \"Commercial house\", походила, как все домы в Шанхае, на дачу.\r\nБольшой, двухэтажный каменный дом, с каменной же верандой или галереей вокруг, с большим широким крыльцом, окружен садом из тощих миртовых, кипарисных деревьев, разных кустов и т.\r\nп. Окна все с жалюзи: видно, что при постройке принимали в расчет более лето, нежели зиму.\r\nСтены тоненькие, не более как в два кирпича; окна большие; везде сквозной ветер; всё неплотно. Дом трясется, когда один человек идет по комнате; через стенки слышен разговор.\r\nНо когда мы приехали, было холодно; мы жались к каминам, а из них так и валил черный, горький дым.\r\nВообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето.\r\nНебо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть.\r\nИ всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много - шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "\"Удивительно добрый человек\", - думал Левин.\n - Ну, а ты, Егор, когда женился, ты любил свою жену?\n - Как же не любить, - отвечал Егор.\r\nИ Левин видел, что Егор находится тоже в восторженном состоянии и намеревается высказать все свои задушевные чувства.\r\n- Моя жизнь тоже удивительная. Я сызмальства... - начал он, блестя глазами, очевидно заразившись восторженностью Левина, так же как люди заражаются зевотой.\r\nНо в это время послышался звонок; Егор ушел, и Левин остался один. Он почти ничего не ел за обедом, отказался от чая и ужина у Свияжских, но не мог подумать об ужине.\r\nОн не спал прошлую ночь, но не мог и думать о сне. В комнате было свежо, но его душила жара. Он отворил обе форточки и сел на стол против форточек.\r\nИз-за покрытой снегом крыши видны были узорчатый с цепями крест и выше его - поднимающийся треугольник созвездия Возничего с желтовато-яркою Капеллой.\r\nОн смотрел то на крест, то на звезду, вдыхал в себя свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату,\r\nи, как во сне, следил за возникающими в воображении образами и воспоминаниями.\r\nВ четвертом часу он услыхал шаги по коридору и выглянул в дверь. Это возвращался знакомый ему игрок Мяскин из клуба.\r\nОн шел мрачно, насупившись и откашливаясь. \"Бедный, несчастный!\" - подумал Левин, и слезы выступили ему на глаза от любви и жалости к этому человеку.\r\nОн хотел поговорить с ним, утешить его;\r\nно, вспомнив, что он в одной рубашке, раздумал и опять сел к форточке, чтобы купаться в холодном воздухе и глядеть на этот чудной формы,\r\nмолчаливый, но полный для него значения крест и на возносящуюся желто-яркую звезду.\r\nВ седьмом часу зашумели полотеры, зазвонили к какой-то службе, и Левин почувствовал, что начинает зябнуть. Он затворил форточку, умылся, оделся и вышел на улицу.\r\nXV\r\nНа улицах еще было пусто. Левин пошел к дому Щербацких. Парадные двери были заперты, и все спало. Он пошел назад, вошел опять в номер и потребовал кофе.\r\nДенной лакей, уже не Егор, принес ему. Левин хотел вступить с ним в разговор, но лакею позвонили, и он ушел.\r\nЛевин попробовал отпить кофе и положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом. Левин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить.\r\nБыл десятый час, когда он во второй раз пришел к крыльцу Щербацких. В доме только что встали, и повар шел за провизией. Надо было прожить еще по крайней мере два часа.\r\nВсю эту ночь и утро Левин жил совершенно бессознательно и чувствовал себя совершенно изъятым из условий материальной жизни.\r\nОн не ел целый день, не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда,\r\nно он чувствовал себя совершенно независимым от тела:\r\nон двигался без усилия мышц и чувствовал, что все может сделать.\r\nОн был уверен, что полетел бы вверх или сдвинул бы угол дома, если б это понадобилось.\r\nОн проходил остальное время по улицам, беспрестанно посматривая на часы и оглядываясь по сторонам.\r\nИ что он видел тогда, того после уже он никогда не видал.\r\nВ особенности дети, шедшие в школу, голуби сизые, слетевшие с крыши на тротуар, и сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая рука, тронули его.\r\nЭти сайки, голуби и два мальчика были неземные существа.\r\nВсе это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина;\r\nголубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печеного хлеба и выставились сайки.\r\nВсе это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от радости.\r\nСделав большой круг по Газетному переулку и Кисловке, он вернулся опять в гостиницу и, положив пред собой часы, сел, ожидая двенадцати.\r\nВ соседнем номере говорили что-то о машинах и обмане и кашляли утренним кашлем.\r\nОни не понимали, что уже стрелка подходит к двенадцати. Стрелка подошла. Левин вышел на крыльцо.\r\nИзвозчики, очевидно, все знали. Они с счастливыми лицами окружили Левина, споря между собой и предлагая свои услуги.\r\nСтараясь не обидеть других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел ехать к Щербацким.\r\nИзвозчик был прелестен в белом, высунутом из-под кафтана и натянутом на налитой, красной, крепкой шее вороте рубахи.\r\nСани у этого извозчика были высокие, ловкие, такие, на каких Левин уже после никогда не ездил, и лошадь была хороша и старалась бежать, но не двигалась с места.\r\nИзвозчик знал дом Щербацких и, особенно почтительно к се- доку округлив руки и сказав \"прру\", осадил у подъезда.\r\nШвейцар Щербацких, наверное, все знал. Это видно было по улыбке его глаз и по тому, как он сказал:\r\n- Ну, давно не были, Константин Дмитриич!\r\nНе только он все знал, но он, очевидно, ликовал и делал усилия, чтобы скрыть свою радость. Взглянув в его старческие милые глаза, Левин понял даже что-то еще новое в своем счастье.\r\n- Встали?\r\n- Пожалуйте! А то оставьте здесь, - сказал он улыбаясь, когда Левин хотел вернуться взять шапку. Это что-нибудь значило.\n - Кому доложить прикажете? - спросил лакей.\r\nЛакей был хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень добрый и хороший человек и тоже все понимал..\n - Княгине... Князю... Княжне... - сказал Левин.\r\nПервое лицо, которое он увидал, была mademoiselle Linon. Она шла чрез залу, и букольки и лицо ее сияли.\r\nОн только что заговорил с нею, как вдруг за дверью послышался шорох платья, и mademoiselle Linon исчезла из глаз Левина, и радостный ужас близости своего счастья сообщился ему.\r\nMademoiselle Linon заторопилась и, оставив его, пошла к другой двери.\r\nТолько что она вышла, быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету, и его счастье, его жизнь,\r\nон сам - лучшее его самого себя, то, чего он искал и желал так долго, быстро-быстро близилось к нему.\r\nОна не шла, но какой-то невидимою силой неслась к нему.\r\nОн видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце.\r\nГлаза эти светились ближе и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.\r\nОна сделала все, что могла, - она подбежала к нему и отдалась вся, робея и радуясь. Он обнял ее и прижал губы к ее рту, искавшему его поцелуя.\r\nОна тоже не спала всю ночь и все утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его.\r\nОна первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его и радовалась этой мысли, и робела, и стыдилась, и сама не знала, что она сделает.\r\nОна слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла.\r\nОна, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.\r\n- Пойдемте к мама! - сказала она,взяв его за руку.\r\nОн долго не мог ничего сказать, не столько потому, что он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому,\r\nчто каждый раз, как он хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы счастья.\r\nОн взял ее руку и поцеловал.\r\n- Неужели это правда? - сказал он, наконец, глухим голосом. - Я не могу верить, что ты любишь меня!\r\nОна улыбнулась этому \"ты\" и той робости, с которою он взглянул на нее.\n - Да!- значительно, медленно проговорила она. - Я так счастлива!\r\nОна, не выпуская руки его, вошла в гостиную.\r\nКнягиня, увидав их, задышала часто и тотчас же заплакала и тотчас же засмеялась и таким энергическим шагом,\r\nкакого не ждал Левин, подбежала к ним и, обняв голову Левину, поцеловала его и обмочила его щеки слезами.\r\n- Так все кончено! Я рада. Люби ее. Я рада... Кити!\r\n- Скоро устроились! - сказал старый князь, стараясь быть равнодушным; но Левин заметил, что глаза его были влажны, когда он обратился к нему.\r\n- Я давно, всегда этого желал! - сказал он, взяв за руку Левина и притягивая его к себе. - Я еще тогда, когда эта ветреница вздумала...\r\n- Папа! - вскрикнула Кити и закрыла ему рот руками.\r\n- Ну, не буду!- сказал он. - Я очень, очень... ра... Ах! как я глуп...\n Он обнял Кити, поцеловал ее лицо, руку, опять лицо и перекрестил ее.\r\nИ Левина охватило новое чувство любви к этому прежде чуждому ему человеку, старому князю, когда он смотрел, как Кити долго и нежно целовала его мясистую руку.\n\n XVI\r\nКнягиня сидела в кресле молча и улыбалась; князь сел подле нее. Кити стояла у кресла отца, все не выпуская его руку. Все молчали.\r\nКнягиня первая назвала все словами и перевела все мысли и чувства в вопросы жизни. И всем одинаково странно и больно даже это показалось в первую минуту.\r\n- Когда же? Надо благословить и объявить. А когда же свадьба? Как ты думаешь, Александр?\n - Вот он, - сказал старый князь, указывая на Левина, - он тут главное лицо.\r\n- Когда? - сказал Левин, краснея. - Завтра. Если вы меня спрашиваете, то, по-моему, нынче благословить и завтра свадьба.\r\n- Ну, полно, mon cher, глупости!\n - Ну, через неделю.\n - Он точно сумасшедший.\n - Нет, отчего же?\r\n- Да помилуй!- радостно улыбаясь этой поспешности, сказала мать. - А приданое?\r\n\"Неужели будет приданое и все это? - подумал Левин с ужасом.\r\n- А впрочем, разве может приданое, и благословение, и все это - разве это может испортить мое счастье?\r\nНичто не может испортить!\" Он взглянул на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила мысль о приданом.\r\n\"Стало быть, это нужно\", - подумал он.\r\n- Я ведь ничего не знаю, я только сказал свое желание, - проговорил он, извиняясь.\n - Так мы рассудим. Теперь можно благословить и объявить. Это так.\r\nКнягиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела идти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз,улыбаясь, поцеловал ее.\r\nСтарики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены, или только дочь их.\r\nКогда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и взял ее за руку.\r\nОн теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что нужно было.\r\n- Как я знал, что это так будет! Я никогда не надеялся; но в душе я был уверен всегда, - сказал он. - Я верю, что это было предназначено.\r\n- А я? - сказала она. - Даже тогда... - Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, - даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое счастье.\r\nЯ любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна сказать... Вы можете забыть это?\r\n- Может быть, это к лучшему. Вы мне должны простить многое. Я должен сказать вам...\r\nЭто было одно из того, что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи - то, что он не так чист, как она, и другое - что он неверующий.\r\nЭто было мучительно, но он считал, что должен сказать и то и другое.\r\n- Нет, не теперь, после!- сказал он.\n - Хорошо, после, но непременно скажите. Я не боюсь ничего. Мне нужно все знать. Теперь кончено.\r\nОн досказал:\n - Кончено то, что вы возьмете меня, какой бы я ни был, не откажетесь от меня? Да?\n - Да, да.\r\nРазговор их был прерван mademoiselle Linon, которая, хотя и притворно, но нежно улыбаясь, пришла поздравлять свою любимую воспитанницу.\r\nЕще она не вышла, как с поздравлениями пришли слуги.\r\nПотом приехали родные, и начался тот блаженный сумбур, из которого Левин уже не выходил до другого дня своей свадьбы.\r\nЛевину было постоянно неловко, скучно, но напряжение счастья шло, все увеличиваясь.\r\nОн постоянно чувствовал, что от него требуется многое, чего он не знает, и он делал все, что ему говорили, и все это доставляло ему счастье.\r\nОн думал, что его сватовство не будет иметь ничего похожего на другие, что обычные условия сватовства испортят его особенное счастье;\r\nно кончилось тем, что он делал то же, что другие, и счастье его от этого только увеличивалось и делалось более и более особенным, не имевшим и не имеющим ничего подобного.\r\n- Теперь мы поедим конфет, - говорила m-lle Linon, - и Левин ехал покупать конфеты..\n Ну, очень рад - сказал Свияжский. - Я вам советую букеты брать у Фомина.\r\n- А надо? - И он ехал к Фомину.\n Брат говорил ему, что надо занять денег, потому что будет много расходов, подарки...\n - А надо подарки? - И он скакал к Фульде.\r\nИ у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он видел,что его ждали, что ему рады и торжествуют его счастье так же, как и все, с кем он имел дело в эти дни.\r\nНеобыкновенно было то, что его все не только любили, но и все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди, восхищаясь им, покорялись ему во всем,\r\nнежно и деликатно обходились с его чувством и разделяли его убеждение, что он был счастливейшим в мире человеком, потому что невеста его была верх совершенства.\r\nТо же самое чувствовала м Кити.\r\nКогда графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она желала чего-то лучшего, то Кити так разгорячилась и так убедительно доказала,\r\nчто лучше Левина ничего не может быть на свете, что графиня Нордстон должна была признать это и в присутствии Кити без улыбки восхищения уже не встречала Левина.\r\nОбъяснение, обещанное им, было одно тяжелое событие того времени.\r\nОн посоветовался со старым князем и, получив его разрешение, передал Кити свой дневник, в котором было написано то, что мучало его.\r\nОн и писал этот дневник тогда в виду будущей невесты. Его мучали две вещи: его неневинность и неверие. Признанне в неверии прошло незамеченным.\r\nОна была религиозна, никогда не сомневалась в истинах религии, но его внешнее неверие даже нисколько не затронуло ее.\r\nОна знала любовью всю его душу, и в душе его она видела то, чего она хотела, а что такое состояние души называется быть неверующим, это ей было все равно.\r\nДругое же признание заставило ее горько плакать.\r\nЛевин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник.\r\nОн знал, что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не перенесся в нее.\r\nТолько когда в этот вечер он приехал к ним пред театром, вошел в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправимого, им произведенного горя,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "- Мало нас, вот о чем! Необходимо работать энергичнее... и необходимо убедить Павла и Андрея бежать, они оба слишком ценны для того, чтобы сидеть без дела...\r\nНиколай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать.\r\nОна поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию.\r\nЛежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.\r\nИстекший день был мрачно непонятен и полон зловещих намеков, но ей тяжело было думать о нем, и, отталкивая от себя угрюмые впечатления, она задумалась о Павле.\r\nЕй хотелось видеть его на свободе, и в то же время это пугало ее: она чувствовала, что вокруг нее все обостряется, грозит резкими столкновениями.\r\nМолчаливое терпение людей исчезало, уступая место напряженному ожиданию, заметно росло раздражение, звучали резкие слова, отовсюду веяло чем-то возбуждающим...\r\nКаждая прокламация вызывала на базаре, в лавках, среди прислуги и ремесленников оживленные толки,\r\nкаждый арест в городе будил пугливое, недоумевающее, а иногда и бессознательно сочувственное эхо суждений о причинах ареста.\r\nВсе чаще слышала она от простых людей когда-то пугавшие ее слова: бунт, социалисты, политика;\r\nих произносили насмешливо, но за насмешкой неумело прятался пытливый вопрос; со злобой - и за нею звучал страх; задумчиво - с надеждой и угрозой.\r\nМедленно, но широкими кругами по застоявшейся темной жизни расходилось волнение, просыпалась сонная мысль, и привычное, спокойное отношение к содержанию дня колебалось.\r\nВсе это она видела яснее других, ибо лучше их знала унылое лицо жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.\r\nРадовалась - потому что считала это делом своего сына, боялась - зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанет впереди всех, на самом опасном месте. И погибнет.\r\nИногда образ сына вырастал перед нею до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова,\r\nкоторые она слышала, всех людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала.\r\nТогда, умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд, думала:\r\n\"Все будет хорошо, все!\r\n\" Ее любовь - любовь матери - разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало росту человеческого,\r\nсжигало его, и на месте великого чувства, в сером пепле тревоги, робко билась унылая мысль:\r\n\"Погибнет... пропадет!..\"\n\n XIV\r\nВ полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и, сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое лицо, искала случая передать ему записку, крепко сжатую между пальцев.\r\n- Здоров, и все здоровы! - говорил он негромко. - Ну, а ты как?\n - Ничего! Егор Иванович скончался! - машинально сказала она.\r\n- Да? - воскликнул Павел и тихо опустил голову.\r\n- На похоронах полиция дралась, арестовали одного! - простодушно продолжала она. Помощник начальника тюрьмы возмущенно чмокнул тонкими губами и, вскочив со стула, забормотал:\r\n- Это запрещено, надо же понять! Запрещено говорить о политике!..\r\nМать тоже поднялась со стула и, как бы не понимая, виновато заявила:\n - Я не о политике, о драке! А дрались они, это верно. И даже одному голову разбили...\r\n- Все равно! Я прошу вас молчать! То есть молчать обо всем, что не касается лично вас - семьи и вообще дома вашего!\r\nЧувствуя, что запутался, он сел за столом и, разбирая бумаги уныло и утомленно добавил:\n - Я - отвечаю, да...\r\nМать оглянулась и, быстро сунув записку в руку Павла, облегченно вздохнула.\n - Не понимаешь, о чем говорить... Павел усмехнулся.\n - Я тоже не понимаю...\r\n- Тогда не нужны и свидания! - раздраженно заметил чиновник. - Говорить не о чем, а ходят, беспокоят...\r\n- Скоро ли суд-то? - помолчав, спросила мать.\n - На днях прокурор был, сказал, что скоро...\r\nОни говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно.\r\nВсе такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее.\r\nЕй захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала:\r\n- Крестника твоего видела...\n Павел пристально взглянул ей в глаза, молча спрашивая. Желая напомнить ему о рябом лице Весовщикова, она постучала себя пальцем по щеке...\r\n- Ничего, мальчик жив и здоров, на место скоро определится.\r\nСын понял, кивнул ей головой и с веселой улыбкой в глазах ответил:\n - Это - хорошо!\r\n- Ну, вот! - удовлетворенно произнесла она, довольная собой, тронутая его радостью.\n Прощаясь с нею, он крепко пожал руку ее.\n - Спасибо, мать!\r\nЕй хмелем бросилось в голову радостное чувство сердечной близости к нему, и, не находя сил ответить словами, она ответила молчаливым рукопожатием.\r\nДома она застала Сашу. Девушка обычно являлась к Ниловне в те дни, когда мать бывала на свидании.\r\nОна никогда не расспрашивала о Павле, и если мать сама не говорила о нем, Саша пристально смотрела в лицо ее и удовлетворялась этим. Но теперь она встретила ее беспокойным вопросом:\r\n- Ну, что он?\n - Ничего, здоров!\n - Записку отдали?\n - Конечно! Я так ловко ее сунула...\n - Он читал?\n - Где же? Разве можно!\r\n- Да, я забыла! - медленно сказала девушка. - Подождем еще неделю, еще неделю! А как вы думаете - он согласится?\r\nОна нахмурила брови и смотрела в лицо матери остановившимися глазами.\n - Да я не знаю, - размышляла мать. - Почему не уйти, если без опасности это?\r\nСаша тряхнула головой и сухо спросила:\n - Вы не знаете, что можно есть больному? Он просит есть.\r\n- Все можно, все! Я сейчас...\n Она пошла в кухню, Саша медленно двинулась за ней.\n - Помочь вам?\n - Спасибо, что вы?!\r\nМать наклонилась к печке, доставая горшок. Девушка тихо сказала ей:\n - Подождите...\r\nЛицо ее побледнело, глаза тоскливо расширились, и дрожащие губы с усилием зашептали горячо и быстро:\r\n- Я хочу вас просить. Я знаю - он не согласится! Уговорите его! Он - нужен, скажите ему, что он необходим для дела, что я боюсь - он захворает. Вы видите - суд все еще не назначен...\r\nЕй, видимо, трудно было говорить. Она вся выпрямилась, смотрела в сторону, голос у нее звучал неровно.\r\nУтомленно опустив веки, девушка кусала губы, а пальцы крепко сжатых рук хрустели.\r\nМать была смята ее порывом, но поняла его и, взволнованная, полная грустного чувства, обняв Сашу, тихонько ответила:\n - Дорогая вы моя! Никого он, кроме себя, не послушает,\r\nникого!\n Они обе молчали, тесно прижавшись друг к другу. Потом Саша осторожно сняла с своих плеч руки матери и сказала вздрагивая:\r\n- Да, ваша правда! Все это глупости, нервы...\n И вдруг, серьезная, просто кончила:\n - Однако давайте покормим раненого...\r\nСидя у постели Ивана, она уже заботливо и ласково спрашивала:\n - Сильно болит голова?\r\n- Не очень, только смутно все! И слабость, - конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза, точно от яркого света.\r\nЗаметив, что он не решается есть при ней, Саша встала и ушла.\r\nИван сел на постели, взглянул вслед ей и, мигая, сказал:\n - Кра-асивая!..\r\nГлаза у него были светлые и веселые, зубы мелкие, плотные, голос еще не установился.\n - Вам сколько лет? - задумчиво спросила мать.\r\n- Семнадцать...\n - Родители-то где?\n - В деревне; я с десяти лет здесь, - кончил школу и - сюда!\n А вас как звать, товарищ?\r\nМать всегда смешило и трогало это слово, обращенное к ней. И теперь, улыбаясь, она спросила:\n - На что вам знать?\n Юноша, смущенно помолчав, объяснил:\r\n- Видите, студент из нашего кружка, то есть который читал с нами, он говорил нам про мать Павла Власова, рабочего, - знаете, демонстрация Первого мая?\r\nОна кивнула головой и насторожилась.\n - Он первый открыто поднял знамя нашей партии! - с гордостью заявил юноша, и его гордость созвучно отозвалась в сердце матери.\r\n- Меня при том не было, - мы тогда думали здесь свою демонстрацию наладить - сорвалось! Мало нас было тогда. А на тот год - пожалуйте!.. Увидите!\r\nОн захлебнулся от волнения, предвкушая будущие события, потом, размахивая в воздухе ложкой, продолжал:\r\n- Так вот Власова - мать, говорю. Она тоже вошла в партию после этого. Говорят, такая - просто чудеса!\r\nМать широко улыбнулась, ей было приятно слышать восторженные похвалы мальчика. Приятно и неловко.\r\nОна даже хотела сказать ему: \"Это я Власова!..\", но удержалась и с мягкой насмешкой, с грустью сказала себе: \"Эх ты, старая дура!..\"\r\n- А вы - кушайте больше! Выздоравливайте скорее для хорошего дела! - вдруг взволнованно заговорила она, наклоняясь к нему.\r\nДверь отворилась, пахнуло сырым осенним холодом, вошла Софья, румяная, веселая.\r\n- Шпионы за мной ухаживают, точно женихи за богатой невестой, честное слово! Надо мне убираться отсюда... Ну как, Ваня? Хорошо? Что Павел, Ниловна? Саша здесь?\r\nЗакуривая папиросу, она спрашивала и не ждала ответов, лаская мать и юношу взглядом серых глаз. Мать смотрела на нее и, внутренне улыбаясь, думала:\r\n\"Вот и я тоже выхожу в хорошие люди!\"\n И, снова наклонясь к Ивану, сказала:\n - Выздоравливайте, сынок!\n И ушла в столовую. Там Софья рассказывала Саше:\r\n- У нее уже готово триста экземпляров! Она убьет себя такой работой! Вот - героизм! Знаете, Саша, это большое счастье жить среди таких людей, быть их товарищем, работать с ними...\r\n- Да! - тихо ответила девушка. Вечером за чаем Софья сказала матери:\n - А вам, Ниловна, снова надо посетить деревню.\r\n- Ну, что же! Когда?\n - Дня через три - можете?\n - Хорошо...\r\n- Вы поезжайте! - негромко посоветовал Николай. - Наймите почтовых лошадей и, пожалуйста, другой дорогой, через Никольскую волость...\r\nОн замолчал и нахмурился. Это не шло к его лицу, странно и некрасиво изменяя всегда спокойное выражение.\r\n- Через Никольское далеко! - заметила мать. - И дорого на лошадях...\r\n- Видите ли что, - продолжал Николай. - Я вообще против этой поездки. Там беспокойно, - были уже аресты, взят какой-то учитель, надо быть осторожнее. Следовало бы выждать время...\r\nСофья, постукивая пальцами по столу, заметила:\r\n- Нам важно сохранить непрерывность в распространении литературы. Вы не боитесь ехать, Ниловна? - вдруг спросила она.\n Мать почувствовала себя задетой.\r\n- Когда же я боялась? И в первый раз делала это без страха... а тут вдруг... - Не кончив фразу, она опустила голову.\r\nКаждый раз, когда ее спрашивали - не боится ли она, удобно ли ей, может ли она сделать то или это,\r\n- она слышала в подобных вопросах просьбу к ней, ей казалось, что люди отодвигают ее от себя в сторону, относятся к ней иначе, чем друг к другу.\r\n- Напрасно вы меня спрашиваете - боюсь ли я, - заговорила она вздыхая, - друг друга вы не спрашиваете насчет страха.\r\nНиколай торопливо снял очки, снова надел их и пристально взглянул в лицо сестры.\r\nСмущенное молчание встревожило Власову, она виновато поднялась со стула, желая что-то сказать им, но Софья дотронулась до ее руки и тихонько попросила:\r\n- Простите меня! Я больше не буду! Это рассмешило мать, и через несколько минут все трое озабоченно и дружно говорили о поездке в деревню.\n\n XV\r\nНа рассвете мать тряслась в почтовой бричке по размытой осенним дождем дороге.\r\nДул сырой ветер, летели брызги грязи, а ямщик, сидя на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался:\r\n- Я ему говорю - брату то есть, - что ж, давай делиться! Начали мы делиться...\n Он вдруг хлестнул кнутом левую лошадь и озлобленно крикнул:\n - Н-но! Играй, мать твоя ведьма!..\r\nЖирные осенние вороны озабоченно шагали по голым пашням, холодно посвистывая, налетал на них ветер.\r\nВороны подставляли ударам ветра свои бока, он раздувал им перья, сбивая с ног, тогда они, уступая силе, ленивыми взмахами крыльев перелетали па новое место.\r\n- Ну, обделил он меня. Вижу я - нечем мне взяться, - говорил ямщик.\r\nМать слышала его слова точно сквозь сон, память строила перед нею длинный ряд событий, пережитых за последние годы, и, пересматривая их, она повсюду видела себя.\r\nРаньше жизнь создавалась где-то вдали, неизвестно кем и для чего, а вот теперь многое делается на ее глазах, с ее помощью.\r\nИ это вызывало у нее спутанное чувство недоверия к себе и довольства собой, недоумения и тихой грусти...\r\nВсе вокруг колебалось в медленном движении, в небе, тяжело обгоняя друг друга, плыли серые тучи,\r\nпо сторонам дороги мелькали мокрые деревья, качая нагими вершинами, расходились кругом поля, выступали холмы, расплывались.\r\nГнусавый голос ямщика, звон бубенцов, влажный свист и шорох ветра сливались в трепетный, извилистый ручей, он тек над полем с однообразной силой...\r\n- Богатому и в раю тесно, - такое дело!.. Начал он жать, начальство ему приятели, - качаясь на облучке, тянул ямщик.\r\nКогда приехали на станцию, он отпряг лошадей и сказал матери безнадежным голосом:\r\n- Дала бы ты мне пятак, - хоть бы выпил я!\n Она дала монету, и, встряхнув ее на ладони, ямщик тем же тоном известил мать:\r\n- На три - водки выпью, на две - хлеба съем...\r\nПосле полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан.\r\nИз окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление - темно-серый дом с провисшей крышей.\r\nНа крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.\r\nПлыли тучи темными массами, наваливались друг на друга.\n Было тихо, сумрачно и скучно, жизнь точно спряталась куда-то, притаилась.\r\nВдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и,\r\nразмахивая в воздухе нагайкой, закричал на мужика - крики толкались в стекла окна, но слов не было слышно.\r\nМужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах,\r\nбросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез в дверях волости.\r\n..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "В а с и л ь к о в. А ты куда же торопишься? Т е л я т е в. Меня Лидия Юрьевна за букетом послала. В а с и л ь к о в.\r\nО, я вижу по всему, что ты мой самый опасный соперник. Т е л я т е в.\r\nНе бойся, друг! Кто в продолжение двадцати лет не пропустил ни одного балета, тот в мужья не годится. Меня не страшись и смело иди рассказывать свой анекдот.\r\nВасильков уходит в дверь налево; оттуда же выходит Глумов.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Телятев и Глумов.\r\nГ л у м о в. Этот еще здесь? Каков гусь! Нет, я вижу, пора его выгнать. Довольно потешились. Жаль, что мы не поддержали пари.\r\nТ е л я т е в. Я и теперь держать не стану. Г л у м о в. Однако он тогда, в купеческом, ловко нас обработал.\r\nХорош Кучумов! Говорил, что двенадцать тысяч накануне выиграл, а тут шестьсот рублей отдать не мог.\r\nВ первый раз человека видит и остался должен... Ты куда? Т е л я т е в. На Петровку. Г л у м о в. Поедем вместе.\r\nУходят. Входят Кучумов и Надежда Антоновна.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Кучумов и Надежда Антоновна.\r\nК у ч у м о в. Мuta d\"accento e de pensier... [Меняет выражение и мысли...] Н а д е ж д а А н т о н о в н а. С некоторых пор я только такие известия и получаю.\r\nК у ч у м о в. Хм, да... Неприятно! E de pensier... Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Что ни день, то и жди какой-нибудь новости в таком роде.\r\nК у ч у м о в. Но что же он там делает, ваш муж? Как же это так... допустить?.. Не понимаю. Наш брат, человек со смыслом... Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nА что ж он сделать может! Ведь вы читали, что он пишет: неурожай, засуха, леса все сожжены на заводе, а от завода каждый год убыток.\r\nОн пишет, что ему теперь непременно нужно тысяч тридцать, что имение уж назначено в продажу. К у ч у м о в. Да что ж он, чудак...Разве у него мало знакомства! Да вот я, например.\r\n.. Вы ему так и напишите, чтоб он ко мне адресовался прямо. Мuta d'accento... Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах,друг мой! Я всегда была в вас уверена.\r\nК у ч у м о в. Ну, да что такое, что за одолжение! По старому знакомству, я рад... Что для меня значит... Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Григорий Борисыч, но...\r\nради бога... Я откровенна только с вами, а для других мы пусть останемся богатыми людьми. У меня дочь, ей двадцать четыре года; подумайте, Григорий Борисыч! К у ч у м о в.\r\nКонечно, конечно. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Нам надо поддерживать себя... Пока еще есть кредит... но немного. Подойдет зима; театры, балы, концерты.\r\nНадо спросить у матерей, чего все это стоит. У меня Лидия ничего и слушать не хочет, ей чтоб было. Она ни цены деньгам, ни счету в них не знает.\r\nПоедет по магазинам, наберет товаров, не спрашивая цены, а потом я по счетам и расплачивайся. К у ч у м о в. А женихов не предвидится? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНа ее вкус трудно угодить. К у ч у м о в. Такую девушку в прежнее время давно тихонько бы увезли. Да, кажется, если б у меня не старуха.\r\n.. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. У вас шутки... А каково мне, матери! Столько лет счастливой жизни, и вдруг...\r\nПрошлую зиму я ее вывозила всюду, ничего для нее не жалела, прожила все, что было отложено ей на приданое, и все даром. А нынче, вот ждала от мужа денег, и вдруг такое письмо.\r\nЯ уж и не знаю, чем мы жить будем. Как я скажу Лидиньке? Это ее убьет. К у ч у м о в. Да вы, пожалуйста, коли что нужно, без церемонии...\r\nУж позвольте мне заменить Лидиньке отца на время его отсутствия. Я знаю ее с детства и люблю, поверьте мне, больше, чем дочь... люблю... да.... Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНе знаю, как вы любите, а для меня нет жертвы, которую бы я не принесла для нее. К у ч у м о в. И я то же самое, то же самое. Зачем у вас этот Васильков? Надо быть разборчивее.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Отчего ж ему не бывать? К у ч у м о в. Неприятен... Кто он такой, откуда взялся, никто не знает.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. И я не знаю. Знаю, что он дворянин, прилично держит себя. К у ч у м о в. Да, ну так что ж? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nХорошо говорит по-французски. К у ч у м о в. Да. Невелико же достоинство. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Говорят, что у него какие-то дела, важные.\r\nК у ч у м о в. И только. Немного же вы знаете. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Кажется, неглуп. К у ч у м о в. Ну, уж об этом позвольте мне судить.\r\nКак же он к вам попал? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Не помню, право. Его представил кто-то; кажется, Телятев. У нас все бывают. К у ч у м о в.\r\nУж не думает ли он жениться на Лидиньке? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Кто же знает, может быть, и думает. К у ч у м о в. А состояние есть? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nЯ, признаться сказать, так мало о нем думаю, что не интересуюсь его состоянием. К у ч у м о в. Толкует все: \"нынешнее время, да нынешнее время\".\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Теперь все так говорят. К у ч у м о в. Ведь этак можно и надоесть. Говори там, где тебя слушать хотят.\r\nА что такое нынешнее время, лучше ль оно прежнего? Где дворцы княжеские и графские? Чьи они? Петровых да Ивановых.\r\nГде роговая музыка, я вас спрашиваю? А, бывало, на закате солнца, над прудами, а потом огни, а посланники-то смотрят.\r\nВедь это слава России. Гонять таких господ надо. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Зачем же? Напротив, я хочу приласкать его.\r\nВ нашем положении всякие люди могут пригодиться. К у ч у м о в. Ну, едва ли этот на что-нибудь годится. Уж вы лучше на нас, старичков, надейтесь.\r\nКонечно, я жениться не могу, жена есть. Ох, ох, ох, ох! Фантазии ведь бывают у стариков-то; вдруг ничего ему не жаль.\r\nЯ сирота, у меня детей нет, - меня, куда хочешь, поверни, и в посаженые отцы, и в кумовья.\r\nСтарику ласка дороже всего, мне свои сотни тысяч в могилу с собой не брать. Прощайте, мне в клуб пора.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а (провожая до двери). Можно надеяться вас скоро видеть? К у ч у м о в. Да, разумеется. Я еще вашей дочери конфекты проиграл.\r\nВот я какой старик-то, во мне все еще молодая кровь горит. (Уходит.) Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Эх, не конфекты нам нужны. (Стоит задумавшись.)\r\nВыходит Васильков и берет шляпу.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Надежда Антоновна и Васильков.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Куда вы торопитесь? В а с и л ь к о в. Честь имею кланяться. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nПогодите! (Садится на диван.) В а с и л ь к о в. Что прикажете? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Садитесь! (Василь-ков садится.\r\n) Я хочу с вами поговорить. Мы давно знакомы, а я совершенно не знаю вас; мы почти не разговаривали.\r\nВы, должно быть, не любите старух? В а с и л ь к о в. Нисколько. Но что же вам, сударыня, угодно знать обо мне? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nМне, по крайней мере, нужно знать вас настолько, чтоб уметь отвечать, когда про вас спрашивают; у нас бывает много народу, никто вас не знает.\r\nВ а с и л ь к о в. Оттого меня и не знают, что я жил в провинции. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Вы где воспитывались? В а с и л ь к о в.\r\nВ высшем учебном заведении, но более сам занимался своею специальностью. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Это прекрасно.\r\nВаши родители живы еще? В а с и л ь к о в. Только мать жива, но и она безвыездно в деревне. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Значит, вы почти одинокий человек.\r\nВы служите? В а с и л ь к о в. Нет, занимаюсь частными предприятиями, имею дело больше с простым народом: с подрядчиками, с десятскими.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а (снисходительно кивая головой). Да, десятники, сотники, тысячники... Я слышала одну диссертацию... В а с и л ь к о в.\r\nНет, у нас только одни десятники. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах, это очень хорошо... Да, да, да, я вспомнила.\r\nЭто теперь в моду вошло, и некоторые даже из богатых людей... для сближения с народом... Ну, разумеется, вы в красной шелковой... в бархатном кафтане.\r\nЯ видела зимой в вагоне мильонщика и в простом бараньем... Как это называется? В а с и л ь к о в. Полушубке. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nДа, в полушубке и в бобровой шапке. В а с и л ь к о в. Нет, я своей одёжи не меняю. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНо ведь, чтоб так проводить время, нужно иметь состояние. В а с и л ь к о в. Во-первых, это самое дело уж очень доходно. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nТо есть весело, вы хотите сказать. Поют песни, водят хороводы, - вероятно, у вас свои гребцы на лодках. В а с и л ь к о в.\r\nУ меня ничего подобного нет; впрочем, вы правы; нашего дела без состояния начинать нельзя. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНу, еще бы, конечно, я так и думала. С первого разу видно, что вы человек с состоянием. Вы что-то не в духе сегодня. (Молчание.\r\n) Зачем вы спорите с Лидией? Это ее раздражает, она девушка с характером. В а с и л ь к о в. Что она с характером, это очень хорошо; в женщине характер - большое достоинство.\r\nА вот что жаль, Лидия Юрьевна имеет мало понятия о таких вещах, которые теперь уже всем известны. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nДа зачем ей, скажите, мой друг, зачем ей иметь понятие о вещах, которые всем известны? Она имеет высшее образование. У нас богатая французская библиотека.\r\nСпросите ее что-нибудь из мифологии, ну, спросите! Поверьте, она так хорошо знакома с французской литературой и знает то, о чем другим девушкам и не грезилось.\r\nС ней самый ловкий светский говорун не сговорит и не удивит ее ничем. В а с и л ь к о в. Такое оборонительное образование хорошо при другом.\r\nРазумеется, я не имею права никого учить, если меня не просят. Я бы не стал и убеждать Лидию Юрьевну, если бы.\r\n.. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Что \"если бы\"? В а с и л ь к о в. Если бы не надеялся принести пользу.\r\nС переменой убеждений в ней изменился бы взгляд на людей; она бы стала более обращать внимания на внутренние достоинства.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Да, на внутренние достоинства.\r\n..Это очень хорошо вы говорите. В а с и л ь к о в. Тогда мог бы и я надеяться заслужить ее расположение.\r\nА теперь быть приятным я не могу, а быть смешным не хочу. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах, нет, что вы! Она еще так молода, она еще десять раз переменится.\r\nА я, признаюсь, всегда с удовольствием вас слушала, и без вас часто говорила ваши слова дочери. В а с и л ь к о в. Благодарю вас.\r\nЯ хотел уже ретироваться, чтоб не играть здесь жалкой роли. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ай, ай, стыдно? В а с и л ь к о в.\r\nМне ведь особенно унижаться не из чего: не я ищу, меня ищут. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nМолодой человек, вы найдете во мне союзницу, готовую помогать вам во всех ваших намерениях. (Таинственно.) Слышите, во всех; потому что я нахожу их честными и вполне благородными.\r\nВходит Лидия и останавливается у двери.\r\nВ а с и л ь к о в (встает, целует руку Надежды Антоновны). До свиданья, Надежда Антоновна. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. До свиданья, мой добрый друг!\r\nВасильков кланяется Лидии и уходит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Надежда Антоновна и Лидия.\r\nЛ и д и я. Что вы с ним говорили? О чем? Он ужасен, он сумасшедший. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nУж поверь мне, я знаю, что делаю. Наше положение не позволяет нам быть очень разборчивыми.\r\nЛ и д и я. Какое положение! Его нельзя терпеть ни в каком положении. Он не знает нашей жизни, наших потребностей, он чужой.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах, он часто говорит правду. Л и д и я.\r\nДа кто же ему дал право проповедовать! Что он за пророк! Согласитесь, maman, что гостиная не аудитория, не технологический институт, не инженерный корпус.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Лидия, ты уж очень безжалостна с ним.\r\nЛ и д и я.\r\nАх, maman, да какое же есть терпение его слушать! Какие-то он экономические законы выдумал!\r\nКому они нужны? Для нас с вами, надеюсь, одни только законы и есть - законы света и приличий.\r\nЕсли все носят такое платье, так я хоть умри, а надевай. Тут некогда думать о законах, а надо ехать в магазин и взять.\r\nНет, он сумасшедший! Н а д е ж д а А н т о н о в н а. А мне кажется, он просто оригинальничает.\r\nТак многие делают. Он не очень образован, а может быть, и не умен, остроумием не отличается, а говорить надо что-нибудь, чтоб быть заметным: вот он и хочет показаться оригиналом.\r\nА, вероятно, и думает, и поступает, как и все порядочные люди. Л и д и я. Может быть, и так; но он надоел до невозможности.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Он человек с состоянием, к таким людям надо быть снисходительнее.\r\nВедь прощаем же мы прочих; половина тех господ, которые к нам ездят, хвастуны и лгут ужасно. Л и д и я. Мне что за дело, что они лгут, по крайней мере, с ними весело, а он скучен.\r\nВот чего простить нельзя. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Есть, мой друг, и еще причина быть к нему снисходительнее, и я тебе советую.\r\n.. Л и д и я. Что за причина? Говорите! Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nТы благоразумна... Я надеюсь, что у тебя достанет присутствия духа выслушать меня хладнокровно.\r\nЛ и д и я (с испугом). Что такое, что такое? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Я получила письмо от отца из деревни.\r\nЛ и д и я. Он болен, умирает? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Нет. Л и д и я.\r\nЧто же такое? Говорите! Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Наши надежды на нынешний сезон должны рушиться. Л и д и я.\r\nКаким образом? Я ничего не понимаю, Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Я писала к мужу в деревню, чтоб он нам выслал денег.\r\nМы много должны, да на зиму нам нужна очень значительная сумма. Сегодня я получила ответ.\r\n.. Л и д и я. Что же он пишет? Н а д е ж д а А н т о н о в н а (нюхая спирт).\r\nОн пишет, что денег у него нет, что ему самому нужно тысяч тридцать, а то продадут имение; а имение это последнее. Л и д и я.\r\nОчень жаль! Но согласитесь, maman, что ведь я могла этого и не знать, что вы могли пожалеть меня и не рассказывать мне о вашем разорении.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Но все равно ведь после ты узнала бы.\r\nЛ и д и я. Да зачем же мне и после узнавать? (Почти со слезами.) Ведь вы найдете средства выйти из этого положения, ведь непременно найдете, так оставаться нельзя.\r\nВедь не покинем же мы Москву, не уедем в деревню; а в Москве мы не можем жить, как нищие! Так или иначе, вы должны устроить, чтоб в нашей жизни ничего не изменилось.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n К звёздам\n\n\t \n ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:\r\nТерновский Сергей Николаевич., русский ученый, уехавший за границу. Директор обсерватории.\r\nЗнаменит; член многих академий и ученых обществ. Пятьдесят шесть лет, но на вид кажется моложе.\r\nДвижения плавные, спокойные и очень точные; так же сдержан и точен в жестикуляции - ничего лишнего. Вежлив, внимателен, но от всего этого отдает холодом.\r\nТерновская Инна Александровна, жена его, тех же почти лет. \n\n Дети Терновских: \n Николай, 27 лет. \n Анна, 25 лет. Красива и суха, одета не к лицу.\r\nПетя, 18 лет. Бледный, изящный, хрупкий; черные вьющиеся волосы; белый отложной воротник.\r\nВерховцев Валентин Алексеевич, муж Анны. Лет 30. Рыжий. Самоуверен, \n повелителен, насмешлив. Иногда груб. Инженер.\r\nМаруся., невеста Николая, 20 лет. Красивая. \n\n Ассистенты Терновского: \n Поллак. Сухой, высокий, с большим лысым черепом, корректный. 32 года. Механичен. Курит сигары.\r\nЛунц Иосиф Абрамович. Еврей, 28 лет.\r\nПривычка обращаться с точными инструментами придает движениям сдержанность и точность; но при волнении Лунц не выдерживает и жестикулирует со страстностью южанина-семита.\r\nЖитов Василий Васильевич. Неопределенного возраста. Велик, волосат, медведеобразен. Всегда сидит. Своеобразно красив.\r\nТрейч, рабочий, 30 лет. Черный, худощавый, очень красивый, сильно изогнутые брови; дальнозорок. Прост, серьезен, несловоохотлив.\r\nШмидт. Молод. Маленького роста; мелкие, но правильные черты лица; одет тщательно; говорит тонким голосом. Имеет вид незначительный.\r\nМинна, служанка. \n Франц, слуга. \n Старуха. \n\t \n\t \n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\r\nОбсерватория в горах. Поздний вечер.\r\nСцена представляет две комнаты; первая - нечто вроде столовой, большая, с белыми толстыми стенами;\r\nу окон, за которыми мечется во тьме что-то белое, очень широкие подоконники; огромный камин, в котором горят поленья.\r\nУбранство простое, строгое, отсутствие мягкой мебели и занавесок. Несколько гравюр: портреты астрономов, волхвы, приведенные звездою ко Христу.\r\nЛестница вверх, в библиотеку и кабинет Терновского. Задняя комната - обширный рабочий кабинет, в общем похожий на первую комнату, но без камина. Несколько столов.\r\nФотографии звезд и лунной поверхности, некоторые простейшие инструменты.\r\nСидит за работой ассистент Терновского - Поллак. В передней комнате Инна Александровна и Житов разговаривают; Петя.\r\nчитает; Лунц ходит взад и вперед. У очага кухарка - немка готовит кофе.\r\nЗа окнами свист и вой горной вьюги. Потрескивают дрова в камине. Равномерно звонит колокол, сзывая заблудившихся.\r\nИнна Александровна Звонит, звонит, а все без толку. За четыре дня хоть бы кто пришел. Сидишь, сидишь, да и подумаешь: уж живы ли там люди-то?\r\nПетя. ( отрываясь). А кому прийти? Кто пойдет сюда? \n Инна Александровна Ну, мало ли кто! Снизу может кто прийти...\r\nПетя. Не до того им, чтобы по горам лазить. \n Житов. Да, положение затруднительное. Дороги нет - как в осажденном городе, ни оттуда, ни отсюда.\r\nИнна Александровна Денька через два и есть нечего будет. \n Житов. Так посидим.\r\nИнна Александровна Вам-то хорошо говорить, Василий Васильевич, - вы, как медведь, своим жиром неделю сыты будете, - а что мне с Сергеем Николаевичем делать?\r\nЖитов. А вы ему запас сделайте, мы и так обойдемся. Лунц, а Лунц, вы бы сели! \n\n Лунц не отвечает, ходит.\r\nИнна Александровна Ну и сторонка! Постойте, словно постучал кто. Постойте-ка! (Прислушивается.) Нет, показалось. Какая метель, у нас такой не бывает.\r\nЖитов. Бывает... в степи. \n Инна Александровна В степи не жила... не знаю. Как бьет в окна!\r\nПетя. Ты напрасно ждешь, мама, - никто не придет.\r\nИнна Александровна А может?.. (Пауза.) Газеты старые почитать, что ли... да уж читаны-перечитаны. Иосиф Абрамыч, вы ничего новенького не слыхали?\r\nЛунц (останавливаясь). Откуда же я могу услышать? Как вы странно спрашиваете. Ведь это же невозможно, ей-богу. Откуда я могу услышать, сами посудите. Странно!\r\nИнна Александровна Ну-ну, я-так, не сердитесь. Душа кровью обливается, как подумаешь, что там делается! Господи! \n Житов. Дерутся.\r\nИнна Александровна Дерутся! Вам-то легко говорить, Василий Васильевич, у вас там никого своих нету, а у меня ведь дети! И ничего-то не знаешь, как в лесу.\r\n.. да какое - в лесу! В лесу хоть птица пролетит, заяц пробежит, а тут...\r\nЛунц (на ходу). Может быть, там уже полная победа. Может быть, там уже новый мир - на развалинах старого. \n Житов. Не думаю. Непохоже было.\r\nПетя.. Почему это не думаете? Вы читали, что министерство подало в отставку, что весь город в баррикадах, что пролетариат уже овладел ратушей? А за пять дней что могло произойти!\r\nЖитов. Ну, может быть, не знаю. Лунц, вы бы сели. По моему расчету, вы за эти дни верст двести сделали.\r\nЛунц Отстаньте! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте. Как это некультурно: врываться в чужую жизнь.\r\nЯ же не говорю вам: Житов, не дремлите по целым часам, вы уже проспали вечность. Я не говорю!\r\nПетя. подходит к Лунц у и тихо разговаривает с ним о чем-то. Ходят рядом, изредка обмениваясь словами.\r\nИнна Александровна (тихо Житову). Экий недотрога! Ну что же, Василий Васильевич, выпьем кофейку, что ли, с горя... \n Житов. Я бы чаю выпил.\r\nИнна Александровна Сказал! Я бы и сама, батюшка, чайку бы выпила, да где его возьмешь. С малиновым вареньем бы - хорошо. \n Житов. А я так - вприкуску.\r\nИнна Александровна Да что уж! Вы вот что скажите, Василий Васильевич, - ко всему я тут привыкла, ну ко всему - и к горам этим, и к безлюдью, а вот березку позабыть не могу.\r\nКак подумаю, как вспомню - так часа два плачу, как угорелая.\r\nУ нас в имении усадьба на горке стояла, а вокруг березовая роща - какая роща! После дождя такой, бывало, подымется запах, что... что... (Утирает глаза.)\r\nЖитов. А вы бы взяли да и съездили в Россию месяца на два.\r\nИнна Александровна А с кем же я его оставлю? Он тоже меня сколько раз уговаривал, - да разве это можно! Ну вдруг заболеет? - года у меня с ним не маленькие. \n Житов. Я останусь.\r\nИнна Александровна Нет, нет, и не говорите. Нету березки, и не надо, - ведь я к слову сказала. Нет, нет. Тут тоже хорошо. Вот весна идет...\r\nЖитов. А если б его в Сибирь услали? Поехали б? \n Инна Александровна А почему ж не поехать? И в Сибири люди живут. Эка! \n Житов. Вы славная, Инна Александровна.\r\nИнна Александровна ( нежно).\r\nА ты глупый, -разве старухам такие вещи говорят? А и вправду, Василий Васильевич, отчего бы вам не жениться? Жили бы тут да поживали, как мы вот с Сергеем Николаевичем.\r\nЖитов. Нет, куда мне... Человек я непоседливый. \n Инна Александровна ( смеясь). То-то, похоже.\r\nЖитов. Нет, верно. Нынче здесь, а завтра там. Я и астрономию скоро брошу. Я ведь в Австралии еще не был.\r\nИнна Александровна. А туда зачем? \n Житов. Да так. Посмотреть, как люди живут.\r\nИнна Александровна Да ведь у вас, Василий Васильевич, и денег-то нет. Это тому хорошо путешествовать, у кого есть деньги.\r\nЖитов. Да я не путешествовать, я так. Поступлю на железную дорогу или на завод. \n Инна Александровна. Из астрономов-то?\r\nЖитов. Что же, этому легко научиться. Я механику знаю. Мне немного надо, я человек неизбалованный.\r\nПауза. Свист вьюги сильнее. \n\n Петя. Мама, а папа где? работает? \n Инна Александровна. Да... просил не мешать ему.\r\nПетя. ( пожимая плечами). Как он может работать в такое время! Не понимаю.\r\nИнна Александровна А так и может. Что же, лучше, если он вот так метаться будет? Вон Поллак тоже работает.\r\nПетя.. Ну, Поллак... Про него я уж не говорю. Поллак. (Тихо говорит с Лунцем.)\r\nЖитов. Поллак человек талантливый, он через пять лет знаменитостью будет. Энергичный человек. \n\n Инна Александровна смеется.\r\nЧего вы смеетесь, разве не правда?\r\nИнна Александровна Да нет, я не тому. Очень он чудак, - иной раз и нехорошо, а не удержишься... Он на какой-то инструмент похож, - какой у вас есть инструмент вроде него?\r\nЖитов. Не знаю.\r\nИнна Александровна. Астролябия, кажется. \n Житов. Не знаю. А как вот можете вы смеяться, удивляюсь я.\r\nИнна Александровна ( вздыхает). Без смеха нельзя, только смехом иногда и спасаешься. Вот тоже расскажу я вам. Ехали мы тогда из России с детьми, со скарбом...\r\nдела были плохие, на билеты денег хватило, да и все тут. И как это случилось, до сих пор понять не могу - потеряла я билеты. Никогда ничего не теряла, а тут...\r\nЖитов. Где же это, в России?\r\nИнна Александровна Если бы в России, а то за границей уже. Сидим мы на какой-то австрийской станции...\r\nдети, чемоданы, подушки... взглянула я на эти подушки да как захохочу! Ей-богу! Сейчас смешно вспомнить.\r\nЖитов. А скажите, Инна Александровна, я до сих пор толком не разберусь: за что Сергей Николаевич выслан из России?\r\nИнна Александровна Да его не высылали, сам уехал. Поссорился с начальством. Бумагу какую-то скверную заставляли его подписать, а он не стал, а потом министру дерзостей наговорил.\r\nНу и уехали, а тут предложили ему эту обсерваторию, - вот двенадцать лет на камнях и живем.\r\nЖитов. Значит, он может вернуться, если захочет? \n Инна Александровна Да зачем? В России, вы знаете, таких обсерваторий нет.\r\nЖитов. А березка-то! \n Инна Александровна Ну вот, пустяки какие! Постойте, кто-то стучит.\r\nВой метели. \n\n Житов. Нет. Показалось.\r\nИнна Александровна А все-таки... Минна, голубушка, сходите узнайте, будто приехал кто. Этот колокол всю душу вымотает. Все кажется, словно идет кто или едет. Слышите?\r\nВой метели, звук колокола. \n\n Житов. Эти мартовские бури всегда самые свирепые. Внизу весна, а у нас зима настоящая. Миндаль уже отцвел, пожалуй. \n Минна. Никого нет.\r\nИнна Александровна Что там делается! Что там делается! Главное, я за Коленьку боюсь. Ведь он такой, он ни на что не смотрит: ружья не ружья, пушки не пушки.\r\nГосподи! Я и подумать об этом не могу! Хоть бы весточка какая, а то четыре дня - как в могиле.\r\nЖитов. Ну, обойдется, скоро все узнаете. Барометр поднимается. \n Инна Александровна А главное, будь бы за свое дело дрался. А то и люди чужие, и страна чужая, - ну какое ему дело!\r\nПетя. ( горячо). Николай - рыцарь. Он за всех угнетенных, кто бы они ни были. Все люди одинаковы, и чья бы страна ни была, все равно.\r\nЛунц. Чужие! Страна, государство - не понимаю я этого.\r\nЧто значит - чужие, государство?\r\nВот это разделение и создает рабов, потому что когда в одном доме грабят, то в другом сидят спокойно, в одном доме убивают, то в другом говорят: это нас не касается.\r\nСвои! Чужие! Я вот еврей, а у меня своей страны нет - так, значит, я всем чужой? Нет, я всем свой, да... (Ходит.) Да!\r\nПетя. Конечно. Это узость - разбивать землю на какие-то участки. \n Лунц ( ходит). Да. Только и слышишь-свои, чужие! Негры, жиды!\r\nИнна Александровна Ну, вы опять на свое повернули.\r\nКак не стыдно! Разве я что-нибудь говорю? Разве я говорю, что Коленька плохо делает? Сама ж я посылала: поезжай, голубчик, поскорее, а то здесь еще больше ты измучишься.\r\nГосподи, Коля-то да нехорошо, - я о том, что сердце у меня изболелось. Ведь я неделю в такой муке живу, в такой муке...\r\nВы ночь-то спите, а я глаз не смыкаю, все слушаю, слушаю: вьюга да колокол, колокол да вьюга. Плачет, хоронит кого-то... нет, не увижу я Колюшки!\r\nВьюга, колокол. \n\n Петя. ( ласково). Ну, успокойся, мамочка, все обойдется. Он не один там, - почему непременно с ним что-нибудь случится? Успокойся.\r\nЖитов. Не говоря уже о том, что с ним Маруся и Анна Сергеевна с мужем. Все-таки поберегут.\r\nДа и так, вы знаете, как его любят все, - у него теперь свита как у генерала, даром пропасть не дадут.\r\nИнна Александровна Знаю, знаю, да что поделаешь! Но только про Марусю вы мне не говорите. Анна - женщина благоразумная, а Маруся - та сама вперед полезет. Знаю ее.\r\nПетя. А ты чего, мама, хотела бы? Чтоб Маруся пряталась?\r\nИнна Александровна Опять... Да деритесь себе сколько хотите, разве я что говорю? Только не успокаивайте меня: сама знаю, что знаю, не маленькая.\r\nКак помоложе была, сама с волками дралась. Вот что!\r\nЖитов. С волками? Вот вы какая, не ожидал. Как же это вы так?\r\nИнна Александровна Да пустяки. Раз ночью зимой ехала одна на лошади, на меня и напали. Отстрелялась. А меня они и дразнят до сих пор. \n Житов. А вы и стрелять умеете?\r\nИнна Александровна Чему, Василий Васильевич, при такой жизни не научишься.\r\nЯ с Сергеем Николаевичем в Туркестан ездила на экспедицию, так полторы тысячи верст верхом сделала, по-мужски.\r\nМало ли бывало! Тонула раз, два раза горела... (Тихо.\r\n) Только скажу вам, Василий Васильевич, - нет ничего страшнее в мире, как болезнь детей. Раз, тоже в экспедиции, у Колюшки жаба открылась.\r\nНи доктора, ни лекарств, до ближнего жилья верст пятьдесят, а то и больше.\r\nВыбежала я из палатки да как брякнулась о землю... вспомнить страшно. Ведь у меня двое детей умерло, вы знаете.\r\nОдин на седьмом году, Сереженька, другой еще грудным. Анюта раз при смерти была, да что вспоминать...\r\nТяжелая наша материнская доля, Василий Васильевич... Благодарение еще богу, что дети хорошие вышли.\r\nЖитов. Да, Николай Сергеевич у вас удивительный человек.\r\nИнна Александровна Коля-то! Сколько я перевидала людей, а такой души еще не встречала. Вот говорила я - чужое дело, сразу видно, что эгоистка...\r\nа Коля: если увидит он, что лев разоряет муравьиную кучу, так он один с голыми руками на льва пойдет. Вот он какой! Что-то там делается! Что-то делается!..\r\nЖитов. Если бы мне не так хотелось в Австралию... \n Поллак. ( входит). У вас не найдется, уважаемая Инна Александровна, чашки черного кофе?\r\nИнна Александровна Как же не найдется? Найдется! Минна! (Идет.)\r\nЖитов. Ну, как дела, коллега? \n Поллак. Хорошо. А вы что же ничего не делаете? \n Житов. Погода... Какая тут работа! Да и события такие... \n Поллак. А не русская лень?\r\nЖитов. Может быть, и лень. Кто знает? \n Поллак. Нехорошо, дорогой товарищ. Лунц, вы произвели вычисления, которые поручил вам Сергей Николаевич? \n Лунц ( резко). Нет.\r\nПоллак. Напрасно. \n Лунц Напрасно, не напрасно, это вас не касается. Вы такой же ассистент, как и я, и не имеете права делать мне замечания. Да.", "role": "assistant" } ]
[{"content":"Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю пис(...TRUNCATED)
[{"content":"Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбира(...TRUNCATED)
[{"content":"Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю пис(...TRUNCATED)

End of preview. Expand in Dataset Viewer.

No dataset card yet

Downloads last month: 10

Size of downloaded dataset files:

Size of the auto-converted Parquet files:

Number of rows: